Активность

Александр Лепещенко написал обо мне рассказ по мотивам моего стихотворения “Волчья ягода”, опубликованного в журнале “Арион”
Александр ЛЕПЕЩЕНКО
Волчья ягода
Рассказ
Щеглов со Стружем вышли из Союза писателей в час вечернего неуюта, и улица оглушила их ударами голосов. Мелькали девицы с цыплячьими грудками, музыкант с прыщавым лицом терзал гитару, безногий в голубом берете материл розовощёкого господина, наступившего на кружку с деньгами.
– Мальчик шёл, в закат глаза уставя… – кивнул на розовощёкого Саша Щеглов. – Был закат непревзойдимо жёлт…
Струж усмехнулся и вклеил:
– Ну а мы прозаседались! Что, давай, провожу тебя до трамвайной остановки?
– Василий Сидорыч, а вы разве не домой?
– Да нет, Саш, я прогуляюсь… Дома всё равно никто не ждёт, – глаза цвета чечевичной похлёбки поблекли, и Струж сунул руку в карман. Карман тяжелило яблоко, которым уборщица Нонна Федоровна угостила своего любимого поэта.
С Ноной Федоровной Струж чаще всего говорил о пустяках, в которых она потом задним числом выискивала скрытые смыслы. О том, что его действительно трогало, Василий Сидорович мог поговорить лишь с самим собой – так сложилось. Даже с сорокалетним Щегловым не очень-то можно было обняться душами. Щеглов, писавший странные книги об идеалистах, в обниманиях, вроде как не особо нуждался, да и пятнадцатилетняя разница в возрасте сказывалась. Правда, в последнее время Саша всё больше слушал и всё меньше толковал о том, что руку сожжёт, но никакого принуждения не потерпит. Выходило, что он умел слушать.
Струж, ощущая твёрдость яблока в кармане, вдруг услыхал и самого себя: «Спасибо доброй Нонне Федоровне! Хоть будет, чем поужинать. Выпитое в Союзе писателей кофе не в счёт – кофе не еда… Но несъедобное и яблоко являлось оны времена… Надо же, и строка наворачивается…»
– Как хочешь, но с Маяком я, пожалуй, соглашусь, – перескочил на другое Василий Сидорович, – не идея рождает слово, а слово рождает идею.
– Девоорлы с грустильями вместо крылий… – колыхнулся Щеглов. – Так что ли?
– Ты, Саш, спрямляешь. Маяковский совсем не то имел ввиду… Это – первое… А второе… Ну разве не ты читателя своей прозой ошарашиваешь? Всё слова подбираешь.
– Не знал, что придумали другой способ писать книги.
– И я не знал… Но ведь пишут же вчерне, «в небритом виде».
– Что?
– Да так… Помнится, один критик говорил, что ошарашивать не только не легко, но и рискованно. Это опаснейшее дело в искусстве. Вначале ещё ничего, но чуть это становится постоянной профессией – тут никакого таланта не хватит.
– Наверное, это какой-нибудь уж?
– Уж?
– Да, этот ваш критик.
– Ладно, Саш, ну его к дьяволу! Вон «четвёрка» твоя. Поедешь?
– Поеду. А может… – Щеглов хотел сказать, что он бы заплатил и за себя и за Стружа, но вовремя оборвал. Не захотел обидеть товарища, у которого, как Щеглову показалось, просто не было денег на трамвай.
– Что, давай, рад был тебя увидеть… – сказал Струж, прощаясь.
– Ага, я тоже… Ну, созвонимся!

Пока невидимый фокусник вытягивал трамвайный рельсы из своего невидимого мешка, а красный вагончик, катился по ним, Щеглов вспоминал разговор со Стружем и пытался поставить точку.
«Мечта писать совсем просто, прозрачно, конечно, привлекает. Вот только и Василий Сидорыч её пока не осуществил…»
На Радомской красный вагончик неслабо тряхнуло, но тот, сделав вид, что ему всё нипочём, покатился дальше. Саша разоблачил свою зевоту и сказал:
– Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть…
– Вы мне, молодой человек? – повернулась к Щеглову пожилая, подслеповатая пассажирка.
– Нет-нет, извините… Это я – действительности…
Пассажирка поправила цветастый платок и тотчас утратила интерес к соседу.
«А ведь Струж мимо факта не проходит… – думал Саша. – Работает, работает… И работой этой чёрную меланхолишку гонит… Вот уж у кого точно не муравьиный спирт вместо крови. Только куда это приведёт?»

…Поэт и сам не заметил, как очутился на улице Советской. Дремучей-предремучей… Вынул из кармана яблоко и, откусив жёлтый бок да пожевав, стал осматриваться.
«Сказали, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мной кривые, глухие, окольные тропы…»
Струж закашлялся.
– Гляжу, здесь волчьей ягоды немерено… Пособирать что ли? Значит, так…
я собираю волчью ягоду
хоть несъедобная она
но несъедобное и яблоко
являлось оны времена…
От нетерпения Василий Сидорович даже ускорил шаг.
никто меня не остановит
теперешние времена
перерастут назавтра в оны
где волчья ягода…
И тут Струж вдруг развернулся и зашагал назад, к тусклому фонарю, всё повторяя последнюю строчку. А в животе из-за яблока схватились спазмы.
«Отрава, яд… Еда, една… Нет, всё-таки лучше – ядна…»
– Вот этим и закончить:
где волчья ягода ядна.
В каком часу и как Струж добрался домой, он не знал. Не понимал. Всё плыло перед глазами – как будто его и впрямь отравили. Почти в горячке тиснул стихотворение в ноутбук и отправил по электронной почте Щеглову.

***

Утром Саша уже знал это стихотворение наизусть, расхаживал по квартире и декламировал жене. Но был он в приподнятом настроении лишь до тех пор, пока не вспомнил о лобоузких, которые ни черта не поймут, что же такого удивительного написал этой ночью Струж.
Ничего не объясняя жене, Щеглов закрылся в кабинете и полез в книгу, что читал накануне. Он сразу натолкнулся на свою карандашную пометку: «…цветок волчьего лыка издали пахнет чудесно, как гиацинт, но стоит его поднести к носу поближе, то запахнет так худо, хуже, чем волком. Смотрю на него сейчас и дивлюсь и по нём вспоминаю некоторых людей: издали очень хороши, а подойдёшь поближе – запахнут, как волки».
– Как волки! – вздохнул Саша.